Как-то у меня были начальные классы. Я построила детей и говорю:

— Дети, вы же маленькие беларусы. Скажите, пожалуйста, как будет «здравствуйте» по-беларуски.

Тут один поднимает руку.

— Ну как?

— Hello.

Я упала. Думаю, ну нет. И с этого времени я начала исключительно на беларуском языке [вести уроки].

У детей никаких проблем в восприятии беларуского языка нету. Это не так, как мы — когда я училась в школе, к нам пришли дети с Лесных, и они разговаривали на беларуском. Так это было: «Колхозник, деревня!». Сейчас такого нет.

В августе 2020 года ко мне подошла одна мама и сказала: «Вялікі вам дзякуй, што вы ведзяце ўрокі на беларускай мове». Но это пришло только сейчас. А так никто ко мне не подходил, вела и вела.

Выборы

У меня в школе не было друзей до лета того года. Я всегда приходила в школу работать. У меня другой круг друзей. Я же понимаю, что школа — это дети, и я старалась в школе своих взглядов не афишировать. Я не помню, чтоб кто-то давил. Но я не хожу на собрания, я кошка, гуляющая сама по себе: у меня Анюта, я физически не могу присутствовать на всех этих сборах. 

В избирательном участке в школе на тысячу [избирателей] Лукашенко победил. Я там не голосовала и туда не приезжала. Но результаты, откровенно говоря, меня очень сильно удивили.

Около пятой школы много частного сектора и пожилых людей. И там победила Тихановская. А здесь ведь сколько молодых людей! Да у нас есть параллели по пять классов! И я очень сомневаюсь, что молодые люди шли и голосовали так, как нам представили.

[Директор молодечненской школы №5 Евгений] Макаревич — он же пришел из нашей школы в директорство, он работал у нас историком. Это только восхищение вызывает, что человек не испугался. Я ему, конечно, когда его уволили, послала слова поддержки, поблагодарила за его поступок.

Может, эта ситуация в нашей школе и обсуждалась, но до моих ушей никто ничего не доводил. Очень многие у нас заняли позицию и не за, и не против. Как будто ничего не происходит, как будто мы живем нормальной жизнью: солнце встало, мы идем на работу, автобусы ходят, мы работаем по плану.

Я еще с 1990-х годов была в Народном фронте. Не в партии, в движении. Я еще помню, как мы шли на Чернобыльский шлях, один из первых, когда впереди колонны шел Василь Быков, Алесь Адамович, Зенон Станиславович Позняк. И когда милиция тогда требовала всех разойтись, мы шли в сцепке, я помню, как дрожали колени.

Взгляды у меня эти давно. И я поняла, что сейчас пришел момент, когда они как-то находят свою реализацию. И для чего они были, если я сейчас от них отступлюсь? Поэтому, естественно, я поддерживала все марши. Мягко говоря. За что и получила 23.34.

Все это время я никого не оскорбляла. Я всегда была только с цветами — чтобы показать, что я против насилия. Я же католик, я же христианка. Меня учат в костеле чему? Чему нас учил Христос.

Меня попросили прийти в РУВД на беседу. Это было в октябре. При этом я в той акции даже не участвовала — я даже не шла в колонне с ребятами, я шла метрах в ста сзади. Но, тем не менее, выщемили. Они сначала позвонили мне, я увидела неопределенный номер и все сразу поняла. Я не ответила на звонок. Тогда мне позвонила директор со школы и попросила меня прийти в РУВД.

С директором мы в хороших отношениях, мы давно друг друга знаем. Ну что я там, буду требовать повестку? Раз она попросила — я пойду. Там была следователь, молодая девушка — тридцать, может, с чем-то. Мы с ней два часа разговаривали. Она потом мне показывает протокол, что я участвовала в марше и высказывала недовольство существующей властью. Я говорю: «Подождите. В марше я не участвовала. В видео меня нету. Там колонна идет — меня нету. Я за сто метров сзади за колонной иду. С большим букетом цветов».

Но была одна фотография, когда я шла сзади, а они начали брать двух парней с применением силы. Одной женщине стало плохо, ее окружили девушки, и я подошла. У меня всегда нитроглицерин с собой есть на всякий случай, чтобы оказать какую-то помощь. И, о ужас, они меня засняли в этот момент, когда я стояла около нее. Вот это было самым главным доказательством того, что я участвовала. Она говорит: «Высказывали тем, что вы шли».

Во время допроса пришел человек, который не представился, и сказал, что следующий раз они могут забрать меня на сутки.

— Слушайте, у меня инвалид ребенок и мать престарелая. Вы не имеете права. Вы меня запугиваете?

— Да нет, что вы…

Я написала, что не согласна с протоколом. 2 ноября был суд. Пришли поддержать меня мои друзья, коллеги, незнакомые люди. Были два свидетеля с РУВД. Один сказал, что меня видел в середине колонны, другой, что в конце. А на видео меня вообще в колонне нету. Ну кого это интересует? Никого. Ну и все, 15 базовых я получила.

Письма

Первое письмо я написала, наверное, Саше Василевичу. Потом пришло осознание, что надо поддерживать и других политзаключенных. И пошли письма.

Сначала было тяжело писать. Потому что не знаешь, о чем, потому что человек совершенно незнакомый. А потом все легче и легче. Вчера я написала Ольге. До этого — она же сидит в гродненской тюрьме сейчас — она в письме написала, что слышит колокола Фарного костела в Гродно. Я залезла, быстренько погуглила. Написала ей письмо с историей гродненского костела, с историей часов — это же самые старые часы в Восточной Европе, которые до сих пор идут. Она мне прислала чудесный ответ. Я написала о том, что цветет сейчас. Я же понимаю, что она ничего этого не видит. Написала вот про эту шпакоўню, что малые [птенцы] у меня там, как они у меня пищат.

И попросила ее — если она может, потому что деньги ей перевести нельзя, потому что она в группе Автуховича — написать заявление, чтобы ей разрешили принять посылку от меня. Не знаю, насколько это возможно. И пусть напишет, что ей надо. И мы с друзьями — я же не одна, у меня много друзей — будем собирать и высылать ей посылки. Написала, что мне это в радость.

Ну и так круг все время расширяется. Недавно послала три маленькие посылки девочкам-студенткам, которых судят. Думаю, ну, пусть им будет сладенько, посылки маленькие — конверты, халва, орешки, сыр, конфетки девочкам.

У меня соседка в Доманово носки вязала. Мы и Тихановскому высылали, и Саше [Василевичу], когда было холодно зимой. И [активистке «Страны для жизни», приговоренной к 3 годам домашней химии] Оле Павловой. Один вяжет, другой высылает.

Я только недавно узнала, что нельзя вкладывать никакие письма. Я раньше вкладывала их, но оказалось, что вся печатная продукция из посылок изымается. Тоже учимся. Поэтому посылаешь просто так, без привета, а приветы уже все письмами.

И я не одна. Есть люди, которые сами не могут — ведь на каждой посылке надо написать свои паспортные данные. Мне не тяжело; кто надо, уже все [обо мне] знают. Моя подруга купила термобелье, мы послали Серому Коту. Он же сирота. А был холод такой. Шерстяные носки, кто-то покупал байку и штаны. Шерстяные жилетки, маски для сна — там же свет не выключают. С миру по нитке — голому рубашка; надо отдать должное, люди помогают.

Этот месяц у меня от зарплаты к зарплате выходит. Мне не жалко. Не то, чтобы я отрывала от себя. Я могу перейти только на одну бульбу. То бишь во мне просыпается что-то новое, и я иногда начинаю себя бояться, не слишком ли я увлекаюсь. Но понимаю, что не слишком.

Школа

Мою одноклассницу Наталью уволили из седьмой школы. У нее призеры Менделеевской международной олимпиады, не говоря про республиканские, куча регалий, она и на приеме у президента была, он ей руку жал, — Наташа говорила, месяц мыться не буду, — и на доске почета ее фотография висела. Но ее ничего не спасло.

У меня такое ощущение, что все застыло во времени Советского Союза. Когда концерт, то выступает такой-то, дети зачитают стих… Может это и нормально, но как-то к нам приехали немцы, и они давали концерт. Там было все так иначе! Наши дети повскакивали с кресел, начали махать майками, было столько эмоций!

Все застыло. У нас все як мае быць: вступление в пионеры, они ходят с галстуками, они такие гордые. Как-то у нас после урока я спросила, что был за урок. Хор. Что поете? Гимн. Я говорю: «О, спойте». Дети мне так спели, все слова знают, мелодию держат — на уроках гимн поют.

Нам на методическое объединение учителей физической культуры надо выписать журнал, и школе надо выписать газеты. Мы скидываем денежку, и кто-то из нас подписывает. Это было обязательно. Было распределение, кому сколько куда чего выписать.

Я в сентябре вышла из профсоюза, написала заявление. Директор уточняла у меня, почему. Она послушала мое объяснение и ушла. Потом я отказалась подписываться на газеты. Потому что ко мне не приходит «Народная воля», которую я выписала. Говорю: «Зачем я буду выписывать, если не могу получить, что хочу?».

Я не подписывала это письмо против санкций. Но учителя говорили, что к ним подходили и спрашивали, почему не подписывали. У нас много кто подписал.

На субботники собирали деньги. В перый раз собирали по два рубля за субботник. Я сдала, потому что я понимала, что не могу прийти. Ради школы два рубля сдала. Потом районный субботник — восемь рублей. Я говорю: «Неее, дорогие товарищи. А что это за районный субботник? Потом, — говорю, — будет областной — 15 рублей, и республиканский — 25?».

Я денег не сдаю. Ни в Фонд мира, ни в Красный крест. Я всегда всем говорила — у меня тяжелобольной ребенок. Один раз ко мне пришли девочки и принесли Анюте подарок — фломастеры, которые не писали. Мне было так обидно, аж до слез. С тех пор ни в один фонд… Если кому-то надо помочь, то я помогу лично.

Увольнение

Все время после суда на меня никто никак не жал, никакого давления со стороны администрации было.

На уроках некоторые дети могли одеться в наши национальные цвета. Они приходят и ищут глазами мои глаза. Мы встречаемся, и дети поняли, что все в порядке. Это разговор без слов. Я прихожу в байке вот этой, и они все понимают (во время интервью на Маргарите Соболь толстовка с надписью «Тутэйшы» — МЗ).

Никто за политические взгляды меня не увольнял. Мне просто не продлили контракт. Все чистые. Макаревича уволили по заявлению, которое он писал 9 августа. Оно почему-то затерялось, а потом внезапно его нашли. И все чистые. Если что-то изменится, то никаких политических репрессий не было.

Директор сказала, что ей очень жаль, что она не продлевает со мной контракт. А потом сказала: «Меняйте свою гражданскую позицию». Я сказала, что это невозможно, так как это моя совесть.

Мне дети сказали: «Как мы будем без вашего оптимизма?». У меня десятые классы, я у них веду со второго. Я их посадила и сказала, что мне не продлили контракт за мою гражданскую позицию. Ну и сказала, что я их люблю и очень жаль с ними расставаться. Что хотела их 11-й класс довести и выпустить, но, говорю, вы должны понимать, что за все свои решения вы должны быть готовы отвечать. Это не только касается меня, но и вас.

А потом смотрю, у девчонок слезы. Естественно, я тоже не смогла сдержаться, у меня тоже слезы. Я сказала, что я их люблю, таких разных — послушных и непослушных, хороших и нехороших, вредных и не вредных. Девочки плакали, мальчишки сидели серьезные и слушали меня внимательно. Сказали, что все понимают. Одна девочка рыдала. Я ей говорю: «Вспомни, как я тебя прессовала в туристическом лагере!». Потом ко мне подошла еще одна девочка — она такая белая ворона — и на замечательном беларуском языке мне такие слова благодарности говорила…

А вчера еще пришла какая-то мама вечером с цветами. Но меня [дома] не было. Четыре белых цветочка, один красный. Хотела идти к маме, благодарить маму мою. Моя соседка аж расплакалась.

Я детям говорю: «Дети, не будем так сильно плакать. А вдруг мы еще встретимся?».

Когда-то я встретила своего ученичка-скаута, который тихарил. Когда он шел работать в МВД, я у него спрашивала: «Не боишься, что окажемся по разную сторону баррикад?». У него нормальная работа. И тут я, после очередного марша, когда я шла назад, смотрю — ученичок мой. Я говорю: «Привет». А он мне, глядя в землю: «Здрасьте». И мы разбежались.